Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

Но не только этим они промышляли. Отец еще скупал всякие драгоценности, через людей продавал их в Курск, оттуда, говорили, драгоценности шли в Москву, в Одессу. Но я уж не знаю, как там делалось.

Отец еще до революции торговал от купцов всякими товарами, носил их по дворам. Знал всех жителей, кто чем дышит. В городе до сих пор, например, на Можайской живут две старушки княжны. На Красноармейской лежит при смерти второй год бывший помещик — граф, говорят, он давно рехнулся, по ночам деньги искал в саду. Небось зарыл когда-то, а на старости лет найти не мог. На Воро́вской обитал в своем домике старенький старичок, с лицом, будто из замазки вылепленным. Ходил все в белом кителе с золотыми пуговицами: этот — адмирал, на кораблях где-то по морям плавал. Старушка его жива была, такая маленькая, худенькая, правда на ногу шустрая. Она промышляла насчет пропитания, а старик дома сидел. Года три отец вытягивал у них драгоценности. Просто потеха была! Запугать доносом он их не мог, как других запугивал: адмирал имел документ из Москвы от властей. Из-за того документа сам, может, прокурор Палатков не мог тревожить старика. Ему и пенсия была определена. Но служил-то он еще царю, пенсию большевики дали ему не ахти какую, в деньгах, ясное дело, нуждался. Адмиральша все курочек покупала, без них, видно, жить не могли. Вот в конце месяца отец, случалось, и скажет:

— Сегодня иду золотого налимчика ловить, дочка. Вчера адмиральша с базара понесла одних картох да луку. Молись, говорит, богу. — И смеется. По уговору со мной все, что добывал он у адмирала, отдавал мне навечно.

Промышлять он ходил нарочно во всем старом. Бороду специально не подстригал, даже курил толстенные цигарки, кашлял затяжно, хотя пыхтел дымом только для вида. Потеха! А домой вернется, запрет калитку, плечи расправит:

— Ух, — скажет, — устал! Давай-ка, дочка, накрывай на стол.

Сбросит ступку, разомнет ногу, умоется и опять таким молодцом выглядит, что не дашь ему пятидесяти лет.

Ну вот. Добредет он утречком до дома адмирала, сядет на лавочке, молча пыхтит цигаркой. Солнце уж взойдет высоко, пыль над дорогой поднимется. А он знай сидит себе. Вот и калитка открылась, выходит адмиральша с бидончиком в руке. Ведрами она уже не могла воду носить, таскала в бидончике.

— Здравствуйте, Александра Алексеевна, — скажет отец, — с хорошей погодкой вас.

И закашляется.

— Здравствуйте, Никита Николаич. Отдыхаете?

— Да, — ответит отец, — в больницу опять иду. Нога стонет, окаянная, может, отрежут совсем доктора эти. Вы по́ воду?

— Да.

— В бидоне много не принесете. Я хоть и старик, а несите ведро, помогу вам.

Она, понятно, ни в какую. Гордая была.

— Я уж сама, я сама, Никита Николаич.

Возвращается она с водой от колонки.

— А что, Александра Алексеевна, не требуется ли выручить вас? Вчерась я стою со своей махрой, опять подходит тот человек. Нет ли чего, спрашивает. Нету, говорю. Ну смотри, шепчет, Николаич, я неделю здесь пробуду, ежели что, скажи мне. Я при деньгах теперь, могу хорошую вещь забрать.

Адмиральша задумается.

— Ох, Никита Николаич, — скажет, — есть у меня одна вещь. Да боюсь я, и жалко. Дорогая она, очень старинная, память наша семейная.

Отец молчит себе в полном безразличии.

— Зайди-ка во двор, Никита Николаич…

Отец и принесет домой что-нибудь необычайное, дорогое и роскошное.

Замуж я вышла летом перед самой войной. Весна и лето были в тот год жаркие.

Уйдут родители чуть свет на базар. Сережка к голубятникам убежит. А я еще сплю. Проснусь, понежусь. За окошком солнышко светит, слышно — куры копошатся под окном. Порадуюсь, что никуда спешить не нужно, хозяйка я сама себе. Попью чаю, погуляю в саду, уберусь в комнатах. Там и подружки придут:

— Любка, пошли на речку!

И тут норов играл мой окаянный — самой хочется на речку, а я говорю:

— Да что-то желания нет купаться. В лес бы сходить. Давно в лесу не были.

Речка тут близко у нас, как раз за бойней. А лес за рекой. Если подруги настаивают на своем, я осерчаю и вовсе никуда не пойду, дома сижу. Злюсь, места себе не нахожу, а стою на своем. А согласятся подруги пойти в лес, на полпути я заявлю:

— А ведь жарко сегодня, девки! Взаправду, не покупаться ли нам?

И на речку идем. Там и встретила своего суженого. Из себя ничего особенного: белобрысый, подвижной, роста среднего. Звать Васей. Шутит, заигрывает, а кто он, чем занимается — не говорил. Но видно, что человек новый в городе, нигде его прежде не встречала. И я будто не обращала на него внимания.

— Придете завтра на это же место? — спросит.

— А это уж не знаю, — отвечу, — до завтра еще дожить надобно.

И так это гордо откину голову, иду себе к дому. А сама-то каждой жилочкой чувствую его взгляд на себе.

Вечерами к дому нашему стал приходить, сидеть на лавочке. Я с Павлушкой в саду потихоньку балуюсь, а он сидит, ждет меня.

Увидел его однажды отец и шепчет мне:

— Да это ж железнодорожный милиционер, Чесноков Василий, он у Кургузовых на фатере стоит! Он командует отрядом линейщиков — они с поездами ездят, следят за всяким веселым народом!

Вот те на! Мне ж такого и надо, думаю. С таким мужиком никто не будет пытать, откуда деньги. И за его спиной что хочешь делай.

Спохватилась я, платье шелковое натянула, ноги в туфельки. Выхожу за калитку. Он вскочил:

— Здравствуйте, Люба, куда собрались?

— Пройтись, — говорю, — душно и скучно дома.

Иду себе, и он за мной. Думаю, такого парня упускать нельзя, еще перехватит какая-нибудь городская стерва.

Погуляли по улице, сошли к реке.

— Душно и тут, — говорю, — вы отвернитесь, а я искупаюсь.

— Хорошо.

Поплыла я, плескаюсь на серединке, поглядываю на него. Так и есть, вижу: платье мое снес в кусты, решил шутить. Выбралась я из воды, изобразила на лице испуг, охаю, ахаю. Он смеется, утешает меня. Я плакать. Он вдруг и обнял меня.

— Чудесная, — шепчет, — ох, какая ты красавица!

— Что вы, — говорю, — со мной делаете? Потешиться хотите надо мной? Я девушка робкая, пустите меня, пустите, я домой хочу!

И в таком роде. Мужики глупые. За неделю я так его извела, что ополоумел он окончательно.